Как-то в феврале, к концу зимней охоты, как говорится, под самый ее занавес, решили поохотиться на беляка. Заяц этот, как известно, в нашей области по преимуществу обитает в Моршанских лесах, спускаясь до лесных владений Бондарского лесничества. В Бондари и решили ехать…
С местными охотниками все уладилось как нельзя лучше, и на исходе следующего дня мы были уже на месте. Местом этим оказался давно бездействующий лесной кордон, содержимый лесничеством как охотничья база для собственных и гостевых охот. Хозяин кордона молодой, интеллигентного вида лесник встретил нас радушно. Помещение было на совесть протоплено, да так, что от гладко струганных бревенчатых стен кордона исходил запах разогретой сосновой смолы. К тому же хозяином был предложен свойский чай, композицию которого составляли душица, зверобой, корень шиповника и еще чуть ли не добрый десяток неведомых нам лесных трав. Разумеется, к свойскому чаю почти у каждого из нас отыскалось не менее свойское, но более горячительное, настоянное на травах или ягодах. По этой причине чаепитие вперемежку с охотничьими былями и небылицами затянулось далеко за полночь.
Проснулся как от толчка от яркого лунного света, лившегося через оттаявшее окно кордона. В помещении было жарко и душно, пахло разогретой овчиной полушубков и потом портянок, развешенных для просушки на неостывшей еще плите. Захотелось дохнуть свежим воздухом и, накинув полушубок и, сунув ноги в валенки, я вышел на крыльцо и буквально задохнулся красотой увиденного.
Снег, шедший в течение всего дня, перестал и, наверное, давно. Небо вызвездило, и хотя луна была далеко не полной, той ее краюшки, что висела над лесом, было более чем достаточно -— было светло как днем.
Вокруг кордона в плотном строю застыли белые, запорошенные снегом великолепные сосны. В лунном свете их заснеженные лапы серебрились, а между стволами зияли черные провальные тени. Небо было усыпано множеством крупных и ярких звезд. Звезды не стояли на месте. Они роились, мигали, края их как бы крошились на мириады колючих лучинок, которые, отрываясь от звезд, неудержимо устремлялись к земле. И эта звездная лучистая пыль, достигая земли, колючими кристалликами инея оседала на деревья, на прясла изгороди, зависала в воздухе, вспыхивая то тут, то там зелеными, красными, фиолетовыми искорками. И все это в полном ночном безмолвии.
Тишина вокруг стояла такая, что далеко-далеко, километров за двадцать, а может, и того более, с отдаленной автомагистрали сюда доносилось погромыхивание проходящих машин. Небо в той стороне, подсвечиваемое холодным светом фар, пульсировало как живое, то озаряясь бледными всполохами, то наливаясь непроглядной чернотой. И час, и два, наверное, простоял я на крыльце кордона, забыв про сон, мороз и охоту, и все время ловил себя на пронзительном ощущении собственного единства с природой, собственной причастности к тайнам ее бытия.
А утром была охота. Отлично работали гончаки, то и дело выставляя на выстрел из заиндевелых крепей чащи лозняка всполошенных зайцев. Раз за разом в утреннем морозном воздухе гремели выстрелы товарищей, и чаще, и чаще раздавались ликующие возгласы: “С полем!” Стрелял и я и при этом безбожно мазал. И чем тщательнее выбирал цель и выбирал упреждение, тем вернее палил в белый свет как в копеечку — очередной беляк, как ни в чем не бывало, уходил из-под выстрела как заколдованный.
Этим моя охота на беляка и закончилась. Сказать, что неудача не огорчила, значило бы сказать неправду. И все же… Мало ли охотничьих удач было в моей жизни, да что от них осталось? Подумаешь, и вспомнить нечего — было и быльем поросло. А вот эти несколько ночных часов, проведенных на крыльце глухого лесного кордона наедине с природой, до сих пор обжигают память пронзительным ощущением твоего единства с ней. И многое бы отдал я, чтобы этот звездный миг сопричастности к таинству природы когда-нибудь да повторился. Да только ничего в нашей жизни, как и она сама, не повторяется.